Антон ВладимировичУтренний туман ещё висит над рекой, пока я натягиваю маску и опускаю гарпун в прозрачную струю. Когда-то считалось, будто рыболов — человек с удилищем, поплавком, коробкой мотыля. Сухой продольный скол копья, стрела, натянутая тетива — и вот совсем иной разговор. Цель наблюдает со дна, переливается слюдяным боком, перемещается колебанием плавника. Гарпун шёл как военный шомпол: быстро, беззвучно, решительно. Снасть ценит точный замах, холодную голову, знание бьющих ключей рядом с корягами.
Охота сквозь воду
При слове «гарпун» фантазия выводит аквалангиста на коралловый риф. На северных реках вместо кораллов — валуны, затопленные ели, сапропель. Я использую легковесную резиновую рогатку- Hawaiian sling. Древесная ручка, резиновый жгут, стальная стрела с обратным зацепом. Отказ от пневматики снимает лишние детали: нечему замерзать, ломаться. В воде хозяйничает тишина, хлюп не отпугивает стаю. Змеевидный ёрш поднимает плавники, слышен едва заметный шелест чешуи — тот самый звук, который на суше не поймать ухом. Выстрел идёт по дуге, закон Мальфи — гидродинамический аналог баллистики — подправляет траекторию.
Глубже, где голубовато мерцает ил, хранит сокровище ракушечник. Там пасётся судак. Он лениво привалился к камню, словно пьёт приглушённое стеклянное молоко. Дроблёный луч фонаря превращает его вертикальный зрачок в раскалённую крошку. Гарпун касается хребтины, всплеск пузырей — и хищник повис на тросике. Плавучий буй принимает тяжесть, я скидываю лишние килограммы груза, выхожу на поверхность. Судачья спинка, отблеск как у кованого замка, разрезает воду.
Полевое менюю
После подводной работы обычно беру паузу на берегу, отхлёбывая горячий иван-чай из котелка. Дальнейший стол формирую капканами и ловушками. Самая быстрая — ивовая верша длиной в локоть. Сырая лента лозы гнётся спиралью, образуя горловину-клык шириной в ладонь. Рыба заходит в тёмный тоннель, обратно не выбредает: мешает направление прутьев. Ветхий термин «сторонка» хорошо описывает такое удержание.
По мелководью, где перекат издаёт медный звон, я кладу ряд «шиловок». Шиловка — заточенный клин бука, вбитый в донный песок. К кончику привязана волосинка льняной нитки с крючком. Приманка дрожит в струе, не вспоминается оструганный поплавок. У плотвы нет времени сомневаться: струя быстра, корм проскочит. Приём прост, зато продуктивен.
Черви на крючках исчерпывают себя ближе к полудню. Тогда в ход идёт «жмыховый камень». Беру плоский обломок гранита, перевязываю мешочек прессованных конопляных жмыхов, укладываю на русловую ступень, придавливаю галечником. Наждачное облако аромата тянет подлещика, подоспевает лень. Я подбираю добычу руками, пользуясь полупрозрачным подсачником- санёшей. Санёша — плетёная корзинка без ручки, со свинцовыми утолщениями по краю, работает как гибрид сачка и подводной корзины.
Костёр без суеты
Пойманное не терпит долгих прелюдий. Судака летом не опрокидываю на вертел: жар не проходит через плотное мясо, белок резко сворачивается, жир кристаллизуется. Предпочитаю навесное копчение. В двух обрезанных листах титана устраиваю «зону дыма» из ветоши ольхи, сверху подвешиваю рыбу вертикально. На пятнадцатой минуте спинка темнеет, в аромате разные неты: сахаристый сироп смолы, хлебный привкус древесного газа, лёгкий флёр валерианы — подарок прибрежного ила.
Плотва идёт в уху-сивуху. Такой суп готовлю в один залп: вода, рыба, соль крупинками, репейный корень вместо лавра. Пена не снимается ложкой, а сбивается стружкой коры. Корень настаивает отвар медовыми танинами, пена оседает сама. Финальный аккорд — горсть журавлёвого перца, зерно покрыто меловым налётом, но ценители знают, внутри жива пламенная эссенция.
По ночам берег рычит котелками и раскалёнными щипцами. В туле компаньоне-пепле съедается час беседы о ветре, луне, заслонах от хищника. Я вспоминаю забытый термин «камень-грубник» — валун, отбитый для прибрежной печи. Грубник услужливо хранит жар, пока плотва достает тонкую корочку, а судак нежно расслаивается лепестковой мышцей вокруг хребта.
Ни удилище, ни спиннинг, ни сеть не исчерпывают ремесло. Вода кормит тех, кто слышит подводный шорох и умеет читать тень кувшинки, как старую карту. Гарпун, верша, шиловка, каменный очаг — каждое звено звучит своим колоколом в тишине рассвета. Когда луна догрызает кромку неба, я перехватываю ремень рюкзака и ухожу вдоль русла, оставляя за спиной только узкий след кострища и солёный смех поджившего пара.