Антон ВладимировичПалатка на краю поймы дышала прохладой, когда сумерки уступали место стальному зареву востока. Я поднялся без будильника: в крови щёлкнул привычный триггер биоритма охотника за хищником.
Собрал короткий спиннинг 6’6’’ с быстрым строем, катушку с мультифиламентом 0,12, зажал в коробке экспериментов пачку суспендеров и один сигаровидный глайдер. На бедре застегнулся тиснёный патронташ для блёсен — старый трофей ярмарки «Орапион». Моя цель — щука длиной с весло.
Мокрый рассвет
Туман, похожий на рыбью чешую, стелился под урезом воды. Каждый шаг по донскому лугу отзывался хрустом инея, хотя календарь отдавал день июльскому теплу. Воздушная инверсия привела к риме мороза — капли росы ловили спектр, как миниатюрные призмы.
Первый заброс вытянул шнур на сорок метров. Скруглённая приманка нырнула, раздался едва слышный «плёк» — звук, который я отличаю среди сотни других. Через секунду дали знать иглы эхинодерм — так на жаргоне зовём мельчайшие волны от подошедшего хищника.
Шорох камыша
В камыш вошла тяжёлая тень. Я держал удилище под углом шестьдесят градусов, ожидая короткого джерка. В ударный момент почувствовал непривычную точку, а упругое, вязкое притяжение, словно кто-то сцепился с приманкой канатом. Катушка застонала, фрикцион просвистел кварцевым криком.
Чернильная гряда облаков встала стеной, и начался нисходящий шквал — «риццио» по терминологии метеорологов дальнего плавания. Волна перекатывала прибрежный ил, пахло озоном и тысячелетиями разложившегося тростника. Шкварки дождя рубили поверхность, удилище покрылось серебряным муаром.
В разгар бури леска, пропитанная водой, набухла и утяжелилась. Я применил приём «обратный бекфлай»: отпустил пять метров запаса шнура, дал рыбе повернуть к фарватеру, а сам углубился в прибрежные заросли куртинником, используя стебли как амортизатор.
Леска превращается
Когда гроза ушла, шнур утратил голос. Я стал подматывать, ожидая щуку-броненосца, а вывел на поверхность существо с труднопроизносимым названием: ленок-хэя. Эта реликтовая лососёвая рыба водится обычно в верховьях Амура, до Дона она добиралась разве что во влажных кошмарах ихтиолога.
Ленок с шипами жёстких лучей бился, как спартанец. Его красное мясо ценится гурманами, но я вздумал сыграть в справедливость экосистемы. Освободил крючок кронексом (узкогубцы с изогнутым жалом), подержал трофей над водой, позволил напиться кислорода через жаберные щели — и отправил в темноту.
Пока я занимался этим обрядом, в камыш вышла росомаха. Зверь редко наведывается к равнинным рекам, однако шквал с тайги принес гостя. Хищник поднял нос, втянул запах рыбы, глянул в мои глаза и исчез, будто растворился в переизбытке кислорода.
Солнце прокололо облака, и вода задымилась паром. Я стоял посреди бескрайнего акварели, где тишина разговаривала голосами капелек. Щука так и не пришла, зато душа наполнилась экспедицией другого толка.
Складывая снасти, я записал в полевой журнал координаты, состав грунта и глубину свидания с лососёвым странником. Улова в рюкзаке не прибавилось, однако статистика пополнилась сюжетом, который на семинарах по прикладной ихтиологии оживит аудиторию сильнее любого трофея.
На прощание бросил в реку монету с изображением осетра: древнегоий ритуал, переданный мне казачьим урядником из хутора Кулунда. Бурый круг расходящихся волн напомнил мишень, где стрелки часов всегда указывают на север приключений.
Вечером в лагерь вернулся лёгкий ветер. Я просушил снасть, расправил крылья вялым камышовым коромыслом и разжёг таганок на тальнике. Дым пах восточным галангалом — пряностью, случайно прилипшей к рукавам ещё в командировке во Вьетнаме.
Под треск огня вспомнил одно из правил старого ямщика: «Не гонись за зверем — дай зверю догнать мысль». Щука осталась при своём, я — при истории, которую буду носить тихим трофеем внутри груди, как баритон случайного грома, рассыпанный над рекой.