Антон ВладимировичСумерки ложатся на реку, вода пахнет ряской и железом. Я иду вдоль каменистого свала, оставляя за спиной сухие клены. Налим просыпается, едва температура падает ниже десяти, глиссада — так гидрологи называют плавное сезонное падение теплоёмкости — запускает его жор. Хищник ищет тину, коряжник, участки с обратным течением. В такие вечера тишина гуще мха, только редкий плеск свидетельствует — сигнальная линия обороны бентоса нарушена, налим вышел в дозор.
Первый ледяной запах
Беру старую донку из плетёнки 0,35. На поводок ставлю флюрокарбон: он слабо светится в фонаре и держит абразив. Крючок «кобра» №6 — загиб чуть глубже, чем у классического карпа, толстая проволока снижает травматизм наживки. Налим предпочитает динамику: живец на свободной петле бьётся, создавая инфразвук. Если течение сильное, цепляю свинцовую «чушку» — продолговатый груз килевидной формы, скользящий по дну, не вспахивая ил. Ловлю без колокольчика: от звонкого металла рыба уходит. Вместо сигнализатора ставлю отрезок поролона на шнур, он дрожит даже от осторожного потяга.
Выбор снасти
Прикормка в классическом смысле не работает. Я формирую «запаховой шлейф» из кусков налима поменьше, их запах стимулирует каннибализм. Мякоть рубится до состояния фарша, добавляется капля криопротеина — экстракта рыбной крови, известного в ихтиологии как «смущённая фракция» (компонент плазмы, сохраняющий запах при низкой температуре). Смесь складывается в бельчатую сетку и привязывается на камень в полутора метрах ниже точки ловли. Течение понесёт аромат, и хищник пойдёт вверх, словно пехотинец на свет сигнальной ракеты.
Тактика ночи
Осенью налим держится партиями. Первый отклик случается в девять вечера, когда лунное зеркало поднимается над елями. Подсечка короткая, без размашки: челюсти налима костистые, промедление пустит крючок в хитиновый барьер жаберной крышки. Поклёвка напоминает вздох — пару тихих ударов и тяжесть, будто чугунная втулка прилипла к леске. Трофей ведётся неторопливо, без свечек, зато под самым берегом начинает «трескотню». Рахитичное хлопанье хвоста по воде — музыкальный подзвон холодной осени.
Тушка покрыта слизью, словно смола на хвое. Слизь содержит скрамблин — редкий пептид, подавляющий рост микроорганизмов, именно он даёт резкий запах, чуждый другому хищнику. Поэтому храню улов в сетке прямо в воде. После полуночи bite ratio падает: температура выравнивается, и налим уходит в ямы. Я перехожу к «дрифтовому» поиску. Груз снимается, живец надевается на двойник через спинной плавник, снасть сплавляется вдоль руслового канала. Каждый тридцать метров ставлю наплыв — подпасок из пробки, чтобы живец играл в толще. Такая верёвка снастей напоминает графическую партитуру — штрихи, прерывающиеся паузами. Дрифтовый проход чаще приносит средний экземпляр килограмм до полутора.
При разделке вырезаю описторхозную долю печени — у налима она огромна, пористая, напоминает сальной торос. Сушу на берёзе, потом перетапливаю на водяной бане, получая жир с йодным индексом выше трёхсот. Он идёт в фармацевтические капсулы для друзей-ординаторов, а плавники уезжают в вынянчилку — лабораторию, где готовят хондропротекторные бульоны.
Осенняя рыбалка на налима приключается без громких речейвок. Лампой служит луна, часами — запах мокрого песка. Когда последняя донка тихо звякнет в чехле, у костра жилая вода уже ворчит в котелке. Вкус свежей печени с крапивой и солью крупными гранулами распугивает сон. Я слушаю, как за спиной шуршит прошлогодний камыш, и понимаю: ночная река — орган полифонии, а налим всего лишь глубокая нота, без которой мелодия осени осталась бы незавершённой.