Антон ВладимировичТуман упал на пойму раньше петухов. Пятнистая пленка июльского тумана поднималась над водой, словно подогретое молоко, и каждый вдох отдавался во рту солоноватой взвесью. Я стоял по пояс в холоде, а в ладонях еще держалось тепло ночного костра, пропитанного щепой ракитника.
Спрятанный поток
Русло у первой излучины будто нарисовано расческой: череда плотов из прошлогодних листьев, по краю ‒ клубки мятлика, укоренённые в комли. Твёрдый ил здесь слоистый, с серым «сырцом» под верхней пленкой. Такой ил пахнет сероводородом, но приманки в нем оставляют выразительный след, похожий на прорезь сапожного шила. Лёгкая колебалка «Веретёнка-35» в медном напылении шла над этой бороздой, поблескивая как чешуя весенней селявы. Через метр удилище дернуло, однако не поклёвка, а удар о корневище подмытого ивака. Леска звякнула о щебенистую часть дна, где пойменный кварц образовал карманные отмели.
Ветер прокручивался меж ветвей. Разнонаправленные потоки гнали к поверхности мелкий пузырь, сигнализирующий о разности температурных слоев. Гидрологи называют такое явление обратной агрессией: вода снизу проталкивается кверху, создавая иллюзию ключа, хотя ключа здесь нет. Зато в такие минуты голавль смещается к берегу, ищет кормовой шлейф.
Всплеск у коряжника
Первый рыбий всплеск прозвучал глухо, будто шлепок мокрой варежкой. Я подсек на рефлексе. Жала двойника вошли в края крыла чуть выше ноздрей, где хрящ тоньше. Голавль показал серебристый хребет с чёрной окантовкой, характерной для притоков с глинистым стоком. Весы позже дали восемьсот граммов ‒ здешний средняк. На вываживании он рыскал слева направо, пытаясь войти под корч-галошу. Так старики называют корягу с торчащим, похожим на пятку, сучком. Стоило бы спасти веревочный подсак, но доверился своему «клинкерному» грузилу: латунная капля, смещенная к крючку, гасит свечу рыбы, заставляя её кувыркнуться. Приём сработал, и трофей лег в прохладную траву без лишних травм.
Запах свежего слизи вызвал утренний аппетит у местной норки. Зверёк выглянул из прибровочной полости, хищно щёлкнул зубами, но убрался, уловив мой запах лесного табаку «Беркут». Думаю, нота креозота сыграла роль пугача.
Ночные шорохи
После захода солнца кромку воды раскроили бобры. Я отличаю их плеск от ондатриного по тяжёлому «хлюпу» хвоста: звук ниже и тянется с вибрацией. Пара решила осмотреть мою живцовую садку. Пришлось подсветить фонарём-кубарем: масляный фитиль внутри покоробленной жестянке. Фонарю четверть века, но стекло с бурой копотью создаёт удивительно мягкий оранжевый конус, не пугающий рыбу.
В полночь температура упала до двенадцати. Сырой воротник рубахи лип к шее, однако скрасить пар было влажно: конденсат на леске увеличивает её поверхностное натяжение. Я обмазываю шнур гусиной смолкой ‒ мазью на основе сосновой живицы и сажи. Смолка отталкивает влагу, даёт микроскопическую фактуру, подобную аптериготе ‒ чешуйчатой коже первичных насекомых. Сопротивление в кольцах падает почти втрое, что спасает заброс под плотные ветви.
На рассвете выпорхнули первые хрущи-хамелеоны. Так называется редкая форма майского жука, меняющая окраску при перепаде влажности. Рыба реагирует на их падение в воду с оглушительным клевком. Я подвешиваю под отгиб «краснопёрку» ‒ мушку-имитатор с акриловой бахромой. Голавль берет её инстинктивно, без разведки.
К полудню солнце сожгло туман. На песчаной банкетке я разделал улов, оставив ребра на вяление. Спинка пошла на коптильню-тиражу, простейшую конструкцию из двух ольховых плашек и раскуренного вереска. Вересковый дым отдаёт медом и легкой йодистой горечью. Рыба берет аромат, как шнапс, и белок уплотняется, оставаясь влажным.
На выходе из ущелья маленькая речка делает часовой завиток. Там бьёт ключ-желтушка с железистым вкусом. Я растворяю в ключевой воде щепоть каменной адыги ‒ приправы, где лидирует чаман. Пару ломтей свежекопчёного голавля отпускаю в концентрат минут на десять. Сычуг начинает белеть, вкус получается будто смесь фундука и гречки.
Дальше по течению ждут новые точки, но первая стоянка уже подарила тишину, рыбу и несколько неожиданных штрихов в записной книжке полевого ихтиолога. Малые реки редко отпускают без загадки: словно прячут в извиве старый компас, который на пару часов сбивает направление, вынуждая полагаться на нюх и слышать воду, как живое горло.