Антон ВладимировичЯ спустился с трапа вечерним часом: спиннинги спрятаны в тубусе, гарпун-лук прижался к стенке кофра. Летное поле окутал пар жасмина, а над линией холмов проступил багровый гребень Дой-Сутхеп. Чиангмай встретил тихим гулом цикад, словно камышовая снасть в ночной заводи.
Старый ров сияет ртутным отблеском фонарей. Крепостная кладка не обросла бурьяном, каждая щель хранит биение времени, будто жабры крупной хилсы — речного тарпона, который попадается мне в устье Мае Пинг. Вода прокручивает отражения пагод, и я читаю их, как пороги на карте: знать структуру — значит уже половина трофея.
Площадь Тапэ у воды
На восточной воротной площади тянутся ряды медных жаровен. Мастера выводят на них узоры мааян, словно жгут узлы на шнуре поводке. Слюда угля вплетает в воздух альдегидный орнамент. Я дегустирую острый наугольный свой-урум, запиваю ледяным чайком с цветками анчана и слушаю, как кузнецы чеканят колокольчики для буйволов. Ритм металла сродни ритму катушки, когда дуга бланка кончает ход дикого сиама.
Внутри крепостного квадрата храмов столько, сколько в рыболовном ящике микроджигов. Ват Чеди Луанг выстреливает в небо ступу, растворяя звездную соль. Я ходил босиком по плитам, остуженным лунным кальцием, и вдалбливал в память ритмику монахов: их оранжевые робы колышутся, как индикатор поклевки на слабом течении. Под куполом пахнет старым сандалом и смолой даммара — аромат напоминает хвойную смазку, которой пропитываю приклад ружья.
Запахи ночного базара
После захода солнца к югу от речного моста шахматной дорожкой тянется Night Bazaar. Под тентовыми крыльями жужжат старые фены, они поддувают жар кефали пла, выложенной веером. Я откупориваю карманную колбу с тамариндовой настойкой, правой рукой щупаю клинок гевира — сакральный тесак горного народа хмонг. Торговец вручает мне ножны из коры симарубы, жесткие, как панцирь жереха. В этом городе предмет обихода редко лишен орнамента, словно каждая мушка в коробке несет акцент пера марабу.
Река Пинг на рассвете
На рассвете выхожу к Мае Пинг там, где её русло притворяется зеркалом, пар несет гурию мангров, голос глухаря сменяет автомобильный шум. Я облавливаю яму у свайного кафе. Вода вибрирует, анабас клюет ударом, напоминающим хлопок ладоней монахов в утренней службе. Местные арендодатели лодок обвязывают нос судна макраме из каллатиса, считая, что узел удержит удачу. Я соглашаюсь на древний ритуал: подвешиваю к корме пучок зелени, как подвешивал дзунбол слоновьей травы при охоте на гаура. Хищник идет на запах трав — так уверяют старики Карена.
После рыбалки дорога поднимается к самановой роще на склоне Дой Пуй. Там, под листвой бенгальского дуба, я испытываю арбалет. Хронизограф фиксирует скорость стрелы — 312 футов в секунду: цифра смывает городскую суету точнее любого медитационного гонга. Внизу, у подножия, дымит кофейный барабан: робуста с примесью луанг-праны темнеет, источая маслянистый перец. Вкус напоминает кофейную настойку, которой натираю приклад, чтобы влага джунглей не разъедала древесину.
Чиангмай — город-приманка. Он играет серебряным лепестком листовки, подергивает звериный инстинкт, заставляет держать палец на спуске впечатлений. Многослойной полифонией рынок, храм, жилой двор и домджунгли собираются в единое эхо, раскрывшееся в оправе северных гор. Я закрываю коробку с мушками и слышу, как недалеко в сумерках щёлкает вьюнок: будто сам город щекочет леску, проверяя, крепок ли узел между мной и этим северным краем.